Александр Мельшин, г. Н. Новгород
Среди всяких русских охот есть тихое карасиное ужение, первовзглядно – банальное и простое.
Летней ранней зарею, в тумане таком, что не видно ни берега, ни земли под ногами, что уду забрасываешь на слух, откроется чуткое суждение, стародавняя поэзия жизни. И смиренное ожидание поплавка на воде покажется будничным бытием, чуть неважно колышимым дыханием тумана. Но вот бытие разошлось – поплавок наклонился и поплыл сквозь воду и туман, чертя усы на воде, – вот оно чудо, вот она жизнь дрогнула, развернулась! Видеть это приятно, слышишь сердце и смотришь, и хочется дальше смотреть, как в застывшем молочном мирке по оконцу воды уплывает сторожок снасти. Положишь руку на комель, но подсечь – не возьмешь. Чуть раньше… А вдруг неверно взял? Вдруг только сторопя разбулькаешь радостное видение.
Промедлишь, упьешься веселой тревогой – и поплавок станет недвижим и снова поволочет свое бытие. И будешь думать – а было ли оно? Может, какая оказия там, под водой, тронула снасть и показалась поклевкой? И только огорченная надежда будет волновать: повторится ли видение? Поклевка в тиши тонко равняется с самим счастьем человечьим. И будто нарочно, с усмешкой, мелькает такая примета в явь на берегу карасиного пруда. На полпути от города к Теше, в версте до моста, начиналась молочная ферма.
Поздний бескрестовый поселок, разбросанный вдоль дороги до самой реки. Местные работали в городе, и житье держалось добро.
Слева, как въезжаешь, стоит деревянный магазин. Крытой пристройкой с входа, засаленными косяками дверей и колоритом поношенной жизни он был, как забегаловка Дикого Запада, перекресток, чтобы куролесить. За магазином, на широкой улице Луговой, стоял раньше колодец с воротом. Еще в малолетстве, в самые первые наши поездки на Тешу, мы останавливались там, и я обязательно подходил посмотреть в сырую бревенчатую скважину. С крыльца соседнего дома выходил хромой круглолицый дед и, улыбаясь чуть криво, спрашивал меня: – А водяного не боишься?
– Какого водяного? – Не понимал я к чему тут, у серого колодца под шифером посреди улицы, водяной.
– А из колодца, с рогами, – совсем уже ошарашил мое воображение дед, и я, потеряв интерес к его выдумке, только отвечал, что не боюсь. А за колодцем начинался песчаный карьер, затопленный и поросший камышом. Там, уже годами позже, я первый раз видел, как ловят карася.
Мы с отцом возвращались с Теши и на обратном пути свернули туда. Стоял теплый, работный вечер, он не разливался сплошь закатом, но прогонял легкие, трепаные облака.
– Поехали, на Молочке в баклуже попробуешь. Там сидели… Наверное, карася ждут.
– Или ротана.
– Да ротана там полно. На крошку попробовать. Если сидят, значит, есть карась. Дело было на дальней от колодца стороне, туда на водопой приходило гонимое из лугов стадо. Десятка три буренок топтали, месили сырой берег, мутили воду и били хвостами по бокам. Часто они не слушали пастухов и подолгу оставались на дороге, мешая проезду. Сермяжное, сытое празднество жизни.
Я крутил педали, ехал и думал про ловлю у водопоев, плотный, скорый клев и весомую радость на подсечке. Местные клали – комлем прямо на землю, а вершинками в воду – по два-три удилища, ловили на червя и на хлеб, но брал только ротан. Поэтому отец посмотрел по сторонам серо, с раздумьем.
– Да я-то пока не буду, посмотрю, как у тебя пойдет. А ты – или на червя ротана, его надергаешь, но его зачем брать? Или карася ждать.
– Давай на хлеб!
Мы сидели долго, ротанщики успели натягать черный свой улов. Но мой поплавок стоял ровно на чистой воде около метлы камыша. Едва он шатнулся полукругом, как слабая юла, но так и застыл.
Отец шел по берегу. Все вокруг так и осталось в памяти широким наброском по тонеру светлой, вечерней тоски… Низкая истоптанная земля, светлое блюдце воды чуть в ряске, ждущие люди по грани этой земли и воды, папиросный дымок вверх. Но только под навостренной, умелой кистью тонко читалась бы в этом окрайнем спокойствии та же охотничья страсть, нетнет да пробиравшая души здесь, как на деятельной, тревожной ловле.
Отец наклонился к кому-то из сидевших мужиков и махнул мне рукой:
– Саш, иди посмотри карася!
В пакете с уловом, в соседстве головешек-ротанов, лежал белый среднерусский карась. Серебряный пятачок-кругляк деревенской запруды. В ту неумелую пору первых рыбалок и засилья по прудам сорной рыбы карась мне показался сокровищем тихой воды, а ловля его, будь она полной, приснилась задумчивой гармонией, упущенной в днях, как нить старой, вроде читаной, повести.
В кутерьме смутных лет карась, если не перевелся, то стал редок по большим прудам, а по исконно карасевым, тенистым заводям порода его мельчала год от года.
Среди всяких русских охот есть тихое карасиное ужение, первовзглядно – банальное и простое.
Летней ранней зарею, в тумане таком, что не видно ни берега, ни земли под ногами, что уду забрасываешь на слух, откроется чуткое суждение, стародавняя поэзия жизни. И смиренное ожидание поплавка на воде покажется будничным бытием, чуть неважно колышимым дыханием тумана. Но вот бытие разошлось – поплавок наклонился и поплыл сквозь воду и туман, чертя усы на воде, – вот оно чудо, вот она жизнь дрогнула, развернулась! Видеть это приятно, слышишь сердце и смотришь, и хочется дальше смотреть, как в застывшем молочном мирке по оконцу воды уплывает сторожок снасти. Положишь руку на комель, но подсечь – не возьмешь. Чуть раньше… А вдруг неверно взял? Вдруг только сторопя разбулькаешь радостное видение.
Промедлишь, упьешься веселой тревогой – и поплавок станет недвижим и снова поволочет свое бытие. И будешь думать – а было ли оно? Может, какая оказия там, под водой, тронула снасть и показалась поклевкой? И только огорченная надежда будет волновать: повторится ли видение? Поклевка в тиши тонко равняется с самим счастьем человечьим. И будто нарочно, с усмешкой, мелькает такая примета в явь на берегу карасиного пруда. На полпути от города к Теше, в версте до моста, начиналась молочная ферма.
Поздний бескрестовый поселок, разбросанный вдоль дороги до самой реки. Местные работали в городе, и житье держалось добро.
Слева, как въезжаешь, стоит деревянный магазин. Крытой пристройкой с входа, засаленными косяками дверей и колоритом поношенной жизни он был, как забегаловка Дикого Запада, перекресток, чтобы куролесить. За магазином, на широкой улице Луговой, стоял раньше колодец с воротом. Еще в малолетстве, в самые первые наши поездки на Тешу, мы останавливались там, и я обязательно подходил посмотреть в сырую бревенчатую скважину. С крыльца соседнего дома выходил хромой круглолицый дед и, улыбаясь чуть криво, спрашивал меня: – А водяного не боишься?
– Какого водяного? – Не понимал я к чему тут, у серого колодца под шифером посреди улицы, водяной.
– А из колодца, с рогами, – совсем уже ошарашил мое воображение дед, и я, потеряв интерес к его выдумке, только отвечал, что не боюсь. А за колодцем начинался песчаный карьер, затопленный и поросший камышом. Там, уже годами позже, я первый раз видел, как ловят карася.
Мы с отцом возвращались с Теши и на обратном пути свернули туда. Стоял теплый, работный вечер, он не разливался сплошь закатом, но прогонял легкие, трепаные облака.
– Поехали, на Молочке в баклуже попробуешь. Там сидели… Наверное, карася ждут.
– Или ротана.
– Да ротана там полно. На крошку попробовать. Если сидят, значит, есть карась. Дело было на дальней от колодца стороне, туда на водопой приходило гонимое из лугов стадо. Десятка три буренок топтали, месили сырой берег, мутили воду и били хвостами по бокам. Часто они не слушали пастухов и подолгу оставались на дороге, мешая проезду. Сермяжное, сытое празднество жизни.
Я крутил педали, ехал и думал про ловлю у водопоев, плотный, скорый клев и весомую радость на подсечке. Местные клали – комлем прямо на землю, а вершинками в воду – по два-три удилища, ловили на червя и на хлеб, но брал только ротан. Поэтому отец посмотрел по сторонам серо, с раздумьем.
– Да я-то пока не буду, посмотрю, как у тебя пойдет. А ты – или на червя ротана, его надергаешь, но его зачем брать? Или карася ждать.
– Давай на хлеб!
Мы сидели долго, ротанщики успели натягать черный свой улов. Но мой поплавок стоял ровно на чистой воде около метлы камыша. Едва он шатнулся полукругом, как слабая юла, но так и застыл.
Отец шел по берегу. Все вокруг так и осталось в памяти широким наброском по тонеру светлой, вечерней тоски… Низкая истоптанная земля, светлое блюдце воды чуть в ряске, ждущие люди по грани этой земли и воды, папиросный дымок вверх. Но только под навостренной, умелой кистью тонко читалась бы в этом окрайнем спокойствии та же охотничья страсть, нетнет да пробиравшая души здесь, как на деятельной, тревожной ловле.
Отец наклонился к кому-то из сидевших мужиков и махнул мне рукой:
– Саш, иди посмотри карася!
В пакете с уловом, в соседстве головешек-ротанов, лежал белый среднерусский карась. Серебряный пятачок-кругляк деревенской запруды. В ту неумелую пору первых рыбалок и засилья по прудам сорной рыбы карась мне показался сокровищем тихой воды, а ловля его, будь она полной, приснилась задумчивой гармонией, упущенной в днях, как нить старой, вроде читаной, повести.
В кутерьме смутных лет карась, если не перевелся, то стал редок по большим прудам, а по исконно карасевым, тенистым заводям порода его мельчала год от года.
Свежие комментарии