Был четвертый час утра, а в июне, по хороводу зорь, собирались мы и к трем часам. Дома все спали. Я в одних носках выходил на крыльцо и выносил по очереди сумку, рукавицу с червями, удилища в холщовом чехле, рогулькиподставки и, наконец, сапоги. Обувался в темноте и, заперев дверь, уходил. Нужно было пройти всю улицу, свернуть на выездную, и потом в гаражи, к Вадимовичу.
С вечера я долго возился, прикидывал огрузку и, особенно, вязал поводок. Карась осторожничал, обманывался только плотвиной леской-паутинкой, и непременно нужно было вязать поводок. Я намучался, то много уводя на узел, то много оставляя, и, наконец, через час повязал все три поводка, как хотел, нужной длиною, не растянуто и не коротко.
Теперь, дорогой под фонарями, мне показалось, что зря я корпел. Но тут же осек гулящую мысль. С каждым летом, как отцветет липа, все хитрее и затейливее, тоньше становилась ловля.
Под последними звездами мы здоровались с Вадимовичем и отъезжали в уходящую, приземистую темноту. Полусвет на востоке едва волновался, как тени далекой лампады.
Мы въезжали в Велетьму. Старинное село стояло над большим прудом, через который протекала речка Велетьма. Высокой плотиной лет двести тому назад запрудили речку, и сейчас спокойное, серое в утреннем мороке, зеркало пруда лежало, сколько было видно. На самом пруду не ловили, там был рыбхоз, и велетьминских мужиков уже не первый десяток лет отучали прилавливать из пруда карпа.
Отучали по зубам и в душу, но мужики, знавшие обходные тропы в верховьях, где Велетьма звалась Полдеревской канавой, все ловили юрьевских и никольских, по удаче, жирных увальней.
А за плотиной Велетьма текла ручьями и обводной канавой и сливалась в единое русло уже за деревней. И эта канава, с тиной и камышовыми заводями, была карасиным местом. Водилась тут всякая рыба, в осенний спуск пруда в канаву прорывался и карп, но летом карась был самым ходовым трофеем на берегах речки-преплюйки за косой изгородью усадов.
Мы спускались к воде задворками, спотыкались в межах. Травы стояли некошенные, и от росы намокали ноги выше сапог.
– А ты хлеб взял?
– Взял, Степан Вадимыч, – мне не с руки еще было звать Вадимыча Вадимычем.
– Готовый уже?
– Да, помятый. С маслом.
С тропы канава проглядывала между ивами белой, млечной водью в раннем свете. Как родник затаенный. И шли к ее берегу то ли за радостью, то ли за думой отпущенной, веретенной, то ли смотреть что, как ходят смотреть весну в сырые рощи.
– Вы на свое место, Степан Вадимович?
– Да, к кустикам… А что ходить? Если уж не будет, тогда посмотрим. Да и то, просто ждать надо, наверное.
Я ставил две удочки. Одной ловил со дна, замечая место по коряге-оглобле, торчавшей из воды. А вторую пускал выше. Течение слабое, очень медленное, минутами сносило поплавок к засидке Вадимыча.
Закармливали сразу, теплым еще, с вечера распаренным геркулесом. В подкидку, кляксами молочными на дорожку поплавка, и еще – подальше, к удочкам Вадимыча.
Дрогнул с места и поплыл, ныряя, вперед поплавок. Я быстро откладывал проводочную удочку и снимал с рогулек первую, сразу подсекая. Но не было задорной тяжести, не водило леску по воде – на крючке уцепился, согнул хвост ершзаглотыш. Чудным было такое соседство карася и ерша, но из-за особенности канавы, ее незадуманного зарыбления каждую осень, оно стало обыкновенным, и были дни, когда ерш докучал невыносимо. Пока я отпускал колючую рыбку-недоростка, плюхнулось что-то по воде со стороны Вадимыча, и сквозь туман разошлось:
– О, какой! Я таких еще не ловил здесь!
И тут же начиналось, так ни разу и не объявленное вслух, соревнование. Этим, по-честному, и запоминались некоторые рыбалки… Когда-то я обловил, когда-то у Вадимыча шло, в тот раз у меня хвостов больше, а у него покрупнее были, а в другой выезд он подлещика (было однажды и такое на карасевой канаве) взял, а я приловом – плотвы…
Дернул и у меня карась, повел посвоему, выложив поплавок, и после подсечки хорошо, упористо водил, трепал леску. Взял я его на весу, рукой, вытащил крючок из мясистой губы и положил в садок. Низко, неудобно нагибаться к воде, а рука скользкая от рыбы. Снова смял росяный букет, и опять стал готовить удочку. А, может, и правда, зря все вымерял и перевязывал? Сразу и попался второй карасик, но малорослый, “копеечный”, в молодой чешуе с бирюзой. Тоже не в садок.
И у Вадимыча снова окунулся поплавок и назад, снова окунулся и стал уходить в глубину. Расклевался карась к пяти утра, с солнцем, возревшим в силу. И стал даже брать так ладно, что ни ерш, ни верховая мелочь не успевали покуситься на червя. Подкинешь прикорма – затихает, не тронет… Но снова положит, накренит и поведет прочь к тому берегу, в кувшинки, под ивовый куст. Ведет точно, прямо… А не подсекаешь, просматриваешь зря поклевку, и вот все – отпустил. Встал поплавок. Вынимаешь леску – голо… Что ж не тянул-то, что сдурил?
Красиво, загляденье было, все нутро замирало, уходило натяжно во взгляд за плывущим в белом спокойствии поплавком. А засечь бы вовремя…
Но все про себя, не вслух. Еще золотая тишина висит над лугами. Снова грузило ко дну, чуть правее коряги-оглобли. Ее еле заметно, а будет месяц сухим, спадет вода и будет торчать надоедливым бельмом. Но пока притих карась, может, пугнулся, а может, пошла стайка дальше ворошить ил. Я отшагнул от берега и повернулся на солнце, начинало оно греть, вытягивать парок от земли, а гадостный комар еще вылетал из тени на свет.
Но снова повело снасть. Брал еще, не пугнулся. Теперь уже живо, не глядя на поплавок, удильник немного вниз, комлем из-под рогульки, и – сечь. Этот карась был солидный, он заставлял леску проваливаться вниз, будто останавливался, не плыл и всей тяжестью телесной давил вглубь. Уже у самого берега повис он так и опустил леску в кувшинки. Пришлось выдергивать, силой протаскивать по траве. Вадимович улыбнулся на солнце: – Хороший!
К девяти мы неминуемо начнем сворачиваться, и днем, как задремлешь заново, эта поклевка, удача выудить весомого карася, ухнувшего под берег, покажутся небывалыми, разукрашенными воображением… как сон недосмотренный, благостный.
Свежие комментарии